Археологи. Рассказ семнадцатый

[dubna_petrov]

Наш дом – лаборатория

В археологических лабораториях Советского Союза и последовавшей за ним Российской Федерации существовали – а, в определенной мере, все еще существуют – совершенно удивительные взаимоотношения сотрудников с тем местом, в котором они работают, и друг с другом. На протяжении многих лет и десятилетий наши лаборатории были для нас домом, а работающий в лаборатории коллектив – чем-то вроде большой патриархальной семьи: во всех аспектах этого слова, и в хороших, и в плохих.

Именно лабораториями до сих пор называют археологические подразделения высших учебных заведений во многих городах нашей страны. В советские годы устойчивым наименование для таких подразделений было «Лаборатория археологических исследований» такого-то института или университета, сокращенно – ЛАИ. Конечно, в музеях и академических институтах существовали профильные отделы и сектора, в немногих центральных университетах – кафедры археологии, но в целом по стране значительную часть археологических организаций составляли именно лаборатории.

Сейчас многие из этих лабораторий уже давно переименованы, в соответствии с требованиями времени, во всякого рода «учебно-научные центры», «научно-образовательные комплексы» и тому подобные зубодробительные структуры, однако наименование «лаборатория» все еще живет в повседневном общении археологов.

Большинство археологических лабораторий российских вузов, которые я видел, располагались в каких-нибудь достаточно отдаленных от основного учебного процесса помещениях – в подвалах университетах, в общежитиях, в каких-то соединяющих корпуса переходах, в отдельных небольших старых домиках во дворе института или даже где-нибудь на отшибе. Надо сказать, что археологи традиционно не слишком тяготились таким положением – у них была своя жизнь, свой режим дня и работы, весьма плохо сопрягающийся в режимом основных административных и учебных подразделений, и такое отдельное существование вполне их устраивало.

Обе мои родные археологические лаборатории располагались в общежитиях. Лаборатория археологических исследований Челябинского пединститута (ныне – педагогического университета), двадцать пять лет назад находилась в цокольном этаже – фактически в подвале – большого пединститутского общежития на улице Энтузиастов; там же она находится и сейчас.

А археологическая лаборатория Челябинского университета занимала первый, часть второго и третьего этажа первого корпуса университетского общежития на улице Молодогвардейцев. Несколько лет назад она переехала в гораздо более тесные помещения одного из университетских корпусов и разъехалась с челябинским офисом заповедника «Аркаим» – на моей памяти эти две структуры разной подчиненности существовали вместе и были, фактически, единым коллективом, – но в дальнейшем, под действием неумолимых административных законов бытия, разделились.

Как правило, каждая археологическая лаборатория состояла из фондовых помещений, в которых хранились уже обработанные археологические находки; рабочих комнат, в которых велась обработка находок, чертились чертежи, печатались статьи и отчеты; фотолаборатории, в которой проявляли пленки и печатали фотографии; кабинета руководителя; склада с полевым оборудованием и небольшого музея, сделанного на базе находок и открытий данной экспедиции.

К пединститутской лаборатории вёл очень впечатляющий путь. Зайдя в главный вход общежития и пройдя в другую сторону от вахты, надо было спуститься по узкой лестнице в подвал, а затем идти по сырым коридорам, оставляя по сторонам различные технические проходы и двери, пригибаясь, чтобы не разбить голову о проходящие сверху трубы и размещенные в разных местах вентили. Надо было миновать весьма основательный фортификационный зигзаг, используя который даже несколько тяжеловооруженных спартанцев смогли бы на многие дни остановить многотысячную персидскую армию, и только после этого ты оказывался в итоговом, тупиковом участке коридора, где было относительно сухо и несколько более светло, а по сторонам располагались двери склада, фотолаборатории, фондов, музея – и далее по вышеприведенному списку.

Правда, пединститутской лаборатории иногда можно было достигнуть и более простым путем – ее коридор заканчивался небольшой дверью, через которую можно было попасть на лестницу, выводящую прямо на улицу на задворках общежития. Однако эту дверь часто держали закрытой, чтобы в лабораторию не проник никто посторонний. Так что – «фортификационный зигзаг» ожидал нас весьма часто.

Чем занимались в лаборатории археологи и их помощники из числа школьников и студентов?

Обрабатывали коллекции находок, полученные во время раскопок и разведок – мыли и шифровали то, что не было еще в поле помыто и зашифровано (т.е. помечено соответствующим буквенно-цифровым кодом); составляли коллекционные описи, клеили разбитые древние сосуды, обрабатывали полуразрушившиеся металлические предметы.

Кроме того, все эти находки надо было зарисовать, а точнее вычертить по весьма строгим археологическим правилам; сфотографировать, описать, датировать и атрибуировать – определить, что это за предметы и когда они были изготовлены.

Полевые чертежи, сделанные на миллиметровке, надо было перевести на ватман – для этого использовались специальные светокопировальные столы, и отрисовать их тушью. Перед этим чертежи надо было выверить и в точности свести все профиля и планы.

Фотопленки, отснятые в ходе экспедиционных работ, надо было проявить, закрепить, промыть, высушить – и потом печатать с них черно-белые фотографии на большом увеличителе, при свете красного фонаря, который не засвечивал фотобумагу.

Когда все эти работы были выполнены – наступало время составления отчета.

     

О каждых археологических работах в Академию наук должен быть представлен крайне подробный отчет со множеством описаний, чертежей и фотографий. Пока такой отчет не рассмотрен и не утвержден в московском Институте археологии – исследователю не может быть выдано разрешение на продолжение археологических раскопок или разведок. Кстати, это разрешение до сих пор называется старинным интересным словом Открытый лист, и право на его выдачу сейчас есть только у федерального Минкульта.

Таким образом, от своевременной сдачи отчета и от его качества зависит возможность продолжения экспедиционных исследований. Обычно весной в лаборатории наступала горячая пора – люди трудились практически не разгибаясь, чтобы успеть закончить, переплести и выслать в Москву научные отчеты. Тексты их печатали на машинках и делали это тоже сами – до сих пор помню, как Николай Борисович году в 1990-м, заканчивая отчет по Устью, уже который час непрерывно грохочет на пишущей машинке, клеенка на его столе сбилась в угол, под глазами черные мешки – он уже давно толком не спал, но он упорно пишет отчет и грохот машинки не ослабевает. Позднее я сам неоднократно оказывался в похожих ситуациях, когда значительные объемы работы по отчету надо было сделать любой ценой – это, конечно, бывает весьма сурово.

Вообще работа над отчетами – огромная, в значительной мере – крайне нудная, однообразная, кропотливая – это та часть жизни археологов, которая остается совершенно неизвестной широкой публике. Когда моя нынешняя супруга, замечательная девушка, имеющая высшее историческое образование и очень неплохую подготовку, но никогда раньше не сталкивавшаяся с практической археологией, впервые увидела, как именно и сколько времени я сижу над обычным археологическим отчетом – она пришла в ужас и сказала, что от такой профессии надо бежать как от огня – но мы, конечно ко всему привыкаем.

Естественно, работа над отчетом не обязательно должна быть такой каторгой. Если в подчинении у археолога находится несколько специалистов – фотограф, чертежник, музейщик-реставратор; если у него есть два-три лаборанта для всякой черновой работы, а в идеале – еще и научные сотрудники, которые будут писать черновики текста и сводить основные чертежи – тогда, конечно, на его долю достается только приятный и интересный труд – вычитать тексты, что-то подправить, дать указания как именно лучше сделать ту или иную работу. Однако в действительности таких археологов, на которых работал бы целый коллектив помощников, крайне мало, и над отчетом часто трудятся в одиночку, в лучшем случае – вдвоем-втроем, приходится быть как тот «и шьец, и жнец, и на дуде игрец» – самому мыть керамику, шифровать ее, делать прорисовки в карандаше и в туше – и так далее, и тому подобное.

Нынешние компьютерные технологии работы с фотографиями и чертежами в некоторой мере облегчи этот процесс – однако одновременно и требования к отчетам стали более строгие, и общий уровень работ, которому надо соответствовать, повысился. В целом, труд археолога в лаборатории до сих пор остается непростым и, зачастую, крайне нудным. Это одна из причин, по которой в профессиональной археологии остается так мало людей. В лаборатории традиционно приходит много молодежи, однако хорошо, если один из сотни, попробовав реальной работы, решается связать свою дальнейшую жизнь с археологией.

Помимо работы над отчетами, археологи в лабораториях еще пишут статьи и монографии – без этого раскопанный материал остается фактически недоступен для исследований других специалистов. Кроме того, надо писать научно-популярные статьи и книги – чтобы не только коллеги-археологи, но и все люди, интересующиеся историей, могли узнать о результатах новых исследований древности. Надо заниматься вопросами сохранности и ремонта полевого инвентаря и оборудования, хранить от сырости, реставрировать и инвентаризовать фондовый материал и многое другое.

Здесь же, в лабораториях, осуществляется подготовка к школьным, студенческим и взрослым археологическим конференциям. Именно конференции становятся пространством самого активного официального и неофициального общения людей из разных регионов, представителей разных археологических школ, совсем еще молодых ребят и известных, авторитетных специалистов. Если бы не конференции – я бы так и не узнал множество прекрасных людей, некоторые из которых стали моими друзьями.

Неформальное общение на студенческих конференциях зачастую принимало несколько разнузданный характер – особенно на традиционных банкетах и последующих за ними продолжениях в местах постоянного проживания участников – как правило в общежитиях.

Излишнее потребление алкоголя, к сожалению, бывало составной частью общения, а иногда становилось и элементом повседневной жизни некоторых археологических групп и коллективом – к счастью, далеко не всех. Но всё же алкоголя в моей археологической молодости, да зачастую и потом, было существенно больше, чем нужно. Некоторые мои товарищи и коллеги, молодые, умные, замечательные мужики, очень рано умерли – и не без помощи этого универсального бича российских мужчин. И сейчас я готов безоговорочно подписаться под словами, которые написал в своих воспоминаниях один из моих друзей: «не могу не признать, что археологическое пьянство – зло, чистое зло». К счастью, многие археологические коллективы, в которых мне приходилось жить и работать, были практически свободны от этой проблемы. Сам я к осознанию этих вещей пришел, к сожалению, не сразу – но всё таки пришел, чему до сих пор очень рад. Иначе мог бы уже закончить свою жизнь, как некоторые гораздо лучшие, чем я, люди, безжалостно погубленные водкой.

Поскольку работы в лабораториях всегда было очень много, не удивительно, что археологи и их помощники проводят в лаборатории очень много времени, причем в первую очередь не утром, а днем и вечером. С утра студенты учатся, многие из археологов – преподают, и только после обеда или ближе к вечеру появляется время на собственно археологические дела.

       В лабораториях часто засиживались допоздна – когда за работой, а когда и за разговорами и празднованием чьего-нибудь дня рождения или иной знаменательной даты. Иногда даже оставались в лабораториях ночевать, когда домой было идти уже поздно.

Бывало, что в лаборатории на некоторое время поселялся кто-нибудь из сотрудников, обычно такое случалось после развода или в силу иных жизненных неурядиц. Здесь же расселяли специалистов, которые приехали для работы с археологическим материалом из других городов – далеко не всегда у коллег был командировочные на гостиницу да и сама идея пожить немного в лаборатории является для археолога вполне привычной и входит в его жизненный опыт. В последние годы такое происходит все реже – и люди стали как-то немножко более обеспеченными и ценящими комфорт, и командировочные сейчас выплачивают более регулярно, и в помещениях лабораторий руководство пытается поддерживать более строгий порядок и обеспечивать исполнение режима рабочего времени.

А раньше мы в лабораториях фактически жили. Здесь мы работали, здесь же и отдыхали. Пединститутские студенты и археологи постоянно играли в футбол на одной из двух асфальтированных спортивных площадок, находившихся в окрестностях. Когда зимой становилось совсем уже невозможно играть на улице – футбол переносили в узкие коридоры подвала, примыкающего к лаборатории. Играли небольшим мячиков, поскольку от крупного мяча можно было без проблем перегородить весь коридор одним человеком, сражались крайне увлеченно – и даже иногда причинял друг другу легкие травмы, помню, как я однажды случайно, но очень сильно въехал по ноге Владимиру Петровичу. Здесь же в подвале устанавливали теннисный стол и, сменяя друг друга, играли в теннис.

В перерывах между работой пили чай. В самое голодное время начала девяностых одну и ту же заварку заваривал по нескольку раз и получался слегка желтоватый напиток, носивший неаппетитное название «писи сиротки Аси».

На лабораторских праздниках или каких-нибудь стихийных посиделках археологической молодежи обязательно появлялась гитара, пели песни – бардовские, туристические, археологические – в том числе самодельные, именно этой экспедиции; потом начали довольно много петь русский рок. В пединститутской лаборатории лучше всех пели археологи Андрей Владимирович и Марина Григорьевна Епимаховы – у них получалось великолепно раскладывать многие красивые песни на два голоса.

У коллектива, который находится постоянно вместе: и летом – в экспедициях, и зимой – в лаборатории, формируются определенные особенности. В частности, лабораторские юноши и девушки, а также мужчины и женщины, влюбляются, как правило, не в кого-нибудь на стороне, а в своих же коллег по лаборатории – влюбляются, потом бывает, расстаются – и влюбляются в кого-то другого, в той же лаборатории… А бывает – женятся, и через сколько-нибудь лет, как это сейчас принято – разводятся, а потом опять женятся, и все это в рамках одного и того же коллектива. В общем, лет через пятнадцать-двадцать в лаборатории получается потрясающее «кружево» бывших и нынешних влюбленностей и браков, и едкая шутка о том, что составляющие ее археологи «занимаются групповым сексом в пошаговом режиме», начинает все больше напоминать какую-то грустную правду.

К счастью этот исход является не единственно возможным, во всяком случае, из двух лабораторий, в которых я провел по многу лет, данное выражение применимо только к одной. В другой же лаборатории все ее основные сотрудники – да, один раз развелись со своими не-археологическими женами и мужьями и однократно переженились друг на друге, но после этого начали счастливо жить вместе, растить увеличивающееся число детей и никаких новых разводов и браков больше не допускали. Наверное, это говорит о том, что и в археологическом коллективе люди вполне способны жить и работать вовсе без разводов и без наслаивающихся друг на друга романов, – просто всё зависит от того, какие именно ценности мы воспитываем и взращиваем в себе.

В дни переломных моментов в судьбе страны лаборатории продолжали оставаться центрами притяжения археологов и работавших с ними студентов и школьников. Когда в 1991-м году случился так называемый «августовский путч», молодежь пединститутской лаборатории готовилась к сопротивлению. Один студент принес упаковку патронов для Макарова, другой – ружье 16-го калибра, для которого, правда, пока не было патронов. Сейчас я понимаю, что если бы мы тогда влезли в идущую в стране борьбу за власть – то точно сделали бы это совсем не на той стороне, которую стоило поддержать, но это уже нормальная переоценка ценностей, с тех пор прошло больше двадцати лет и, зная последствия развала Советского Союза, я, как и многие, пересмотрел свое отношение к Ельцину и ГКЧП. В 1991-м мы ничего этого не знали и готовились бороться за демократию. Впрочем, обычно политика почти не проникала за лабораторские стены – 1991 год так и остался в этом плане уникальным событием.

Если на чей-то дом обрушивалась беда или просто случались какие-нибудь серьезные проблемы – товарищи по лаборатории обязательно приходили на помощь. Вообще на излете советской археологии и в начале истории нынешней России в лабораториях жили скудно, но очень много бывали вместе и часто помогали друг другу. Позднее жизнь становилась более спокойной, несколько более обеспеченной – однако при этом и коллективы становились более атомарными, разбивались на отдельные группы, которые общались и работали, главным образом, только друг с другом.

Современные археологические центры так или иначе изменяются в сторону большей похожести на зарубежные научные организации. Больше становится порядка – но при этом меньше остается тепла. Можно ли повернуть этот процесс в некоторой мере вспять, и, сохранив порядок, вернуть дружеское тепло общения и взаимопомощи? Уверен, что это зависит от того, каким путем будет дальше двигаться наша страна.

Если потребительские интересы и стремление заработать деньги сохранят свое значение в качестве основных ценностей обществ и главных стимулов трудовой активности – та археология, которую мы знаем и любим, всё больше будет уходить в прошлое, оттесненная новыми, функциональными системами взаимоотношений между людьми. Если же в России произойдет переоценка ценностей и работа вновь станет цениться больше, чем потребление – тогда, я уверен, наше археология еще вернется. Но в любом случае от сего часа и до конца жизни мои родные археологические лаборатории (даже те, которых уже нет) останутся моим домом.